Г. Сурдутович "Лица необщим выражением"

"Есть ценностей незыблимая скала
над скучными ошибками веков"

О. Мандельштам

Юрия Борисовича Румера я увидел в самом конце 50-х годов, когда были взорваны первые водородные бомбы, написан, хотя пока никем не прочитан Щ-854, будущий "Иван Денисович", мавзолей в Москве оставался еще коммунальным, а в Новосибирске уже функционировал ИРЭ — первый физический институт Сибирского Отделения АН СССР. Доктор физико-математических наук Ю.Б. Румер был назначен первым (и последним) директором этого, оказавшегося впоследствии реорганизованным, института. Слово директор звучало уже тогда достаточно гордо, почти как "секретарь х-кома", но оно как-то сразу забывалось при виде стоящего у доски и артистически жестикулирующего человека, из рукава пиджака которого, вместе с клубами дыма струились тензорные индексы, изо рта, вместе с такими же клубами, удивительно аппетитно-сочные слова "цуштан-сумма", "шпур", "эйгенверты", а за спиной вставали тени лагерно-геттингенского прошлого. Человек, счастливо избежавший гулаговской высшей меры, был в высшей мере полон жизни. Какой же, однако, теперь, четыре десятилетия спустя, общий интерес может представлять судьба директора короткожившего института, д.ф.-м.н., так и не преодолевшего даже специально приспособленного к суровым сибирским условиям член-корреспондентского барьера — на фоне дюжин "исчисленных светил" давным-давно вышедшего из стадии молочно-восковой спелости новосибирского городка?

Природа щедро одарила Ю.Б. многогранностью натуры, судьба эти грани шлифовала. Он стал и оставался всю жизнь счастливым человеком не столько вопреки, сколько помимо всех катастроф и абсурда окружающей действительности. Не то, чтобы он совсем ничего не ставил на кон "чинов и званий", но делал это безо всякого усердия. Пойдя утром на какие-то житейские компромиссы, он — "как мальчик вечером песок вытряхивает из сандалий" — уходил затем в другие, более комфортные измерения. А фортуна дама капризная и недостаток к себе внимания не прощает. Как угадать, куда бы сам Ю.Б. поместил себя на придуманной Ландау логарифмической шкале научных достижений, где только Эйнштейну и Ньютону был присвоен нулевой (высший) ранг, а самому себе Ландау присвоил ранг 2,5. О самоощущении Ю.Б. в молодости можно судить по его ответу на вопрос почему он в тридцатые годы не стал ассистентом Эйнштейна, хотя Борн уже "наклянчил" для этого денег — "Ну, я тогда считал себя бог знает как гениальным". Потом была дружба и работа с Ландау, долгие годы писания на заданную тему, период бурного увлечения пятимерной оптикой и частичного в ней разочарования. Дилемма "я в науке" или "наука во мне" актуальна на всех делениях ландаусской шкалы еще, по крайней мере, со времен Ньютона. Ньютон писал, что в науке каждый должен выбрать вариант — либо ничего не публиковать, либо посвятить всю свою жизнь борьбе за приоритет (как показал В.И.Арнольд, сам Ньютон выбрал оба варианта).

:: Ю.Б. Румер и Г.И. Сурдутович, конец 70-х ::

В этой координатной системе Ю.Б. всю жизнь проявлял уникальную доброжелательность и внимание к работе коллег, сотрудников и совсем незнакомых людей, искренне радуясь любому красивому результату. Постоянные заявления типа "этому меня научил Валерий" или "Саша объяснил мне как нужно расправляться с трехмерными изинговскими графиками" были не исключением, а скорее правилом, при его совместной работе с более чем вдвое его младшими научными сотрудниками. И при таком отношении к возрастной иерархии он мог вдруг заявить: "Вам уже 22? Боюсь, для теоретика это слишком много. Вот Паули к 20 годам уже написал "Теорию относительности"."

Секрет его неиссякаемой доброжелательности к людям заключался в чувстве какого-то биологического единства со всеми живущими, отнюдь не мешавшему рождению таких вот афоризмов: "Хотели сделать Геттинген, а получился Клондайк", "Люблю сволочей. С ними так просто жить", "Но ведь как ученый Вы гораздо выше, чем как профсоюзный деятель" (почешешь тут затылок от такого дуализма), "Он понял, что такое тензор, и до сих пор не пришел в себя от восхищения собой", "У Вас есть сомнение? Посмотрите на его сексуальное дополнение", "Он так старается быть порядочным, что может со временем им стать". Противоречий он не боялся и не избегал. Мог почти всерьез начать доказывать "преимущество наших генералов перед генералами зарубежных государств", затем сам себя оборвать — "Ну, здесь я немножко заврался" — и перейти к тензорам. В доверительной беседе вдруг неожиданно, почти с раздражением, заявить собеседнику: "Ну, я-то знаю, Вы любите хорошие стихи, а я люблю плохие. Но я их люблю".

Свои термодинамические идеи любил иллюстрировать на примере двух модельных физических систем — термостата, мгновенно принимающего температуру окружающей среды, и адиабата, полностью изолированного от внешних температурных воздействий. Он был чрезвычайно доволен, оказавшись в результате шутливого психологического теста единственным "светским человеком" среди множества "прогрессивных интеллигентов", "борцов за правду" и "борцов за правду с мещанским уклоном". Сепарирующим был вопрос об отношении к пьяным и старушкам на улице. Непостижимым образом Ю.Б. сочетал в себе термостатическую отзывчивость "светского человека" с адиабатическим инвариантом человеческой порядочности.

Поколение Ю.Б. было "сыто" революцией. В свое время после 17-го года многие (Тамм, Стечкин, Тимофеев-Ресовский) еще имели какую-то свободу выбора, сочли себя связанным "присягой четвертому сословью", но остались жить по собственным законам чести и справедливости. Они, видимо, сохраняли воспоминания о "шинели красноармейской складки", которая у них же на глазах превращалась в шевиот и габардин. Уже поколение А.Д. Сахарова смотрело на свою связь с присягой несколько иначе. Вернувшись из Москвы в начале70-х годов, Ю.Б. рассказал об отклоненном им предложении Сахарова принять участие в издании «Хроники текущих событии», задуманной в надежде грядущих перемен. Ю.Б. в возможность каких-либо перемен не верил или видел их только в мрачном свете. Пока что ответ истории подобен ответу мудрого раввина — "Вы оба правы".

Революция, судьба задержали Ю.Б. в Москве в роли страхового агента и он на несколько лет опоздал к родовым схваткам квантовой физики. Затем находил резон в своей 15-летней неукоснительной обязанности ежедневно с 8-ми утра писать не те формулы, зная, что его сверстники уходят все дальше и дальше по открытой ещё в дни его молодости дороге. Ему так и не довелось больше посетить Геттинген и вообще побывать за границей. О всех приглашениях Иностранный отдел сообщал на год-два позже срока. Будучи от природы человеком бесконечно благожелательным и незлобивым, свои обиды (научные, личные) помнил годами и десятилетиями. Но не был ими отравлен или подавлен. Жил с ними как солдат со шрамами (шарашкин, член-коррский, первоотдельский, черноголовский ...) и даже в последний предсмертный месяц ... не озлобился, но переживал остро. С годами боль не утихала.

Каков же итог? Он был среди самых избранных на крестинах новой физики. Создал семью, вырастил детей, своим потенциалом порядочности и врожденного благородства удерживал многих от скольжения вниз "на верность общей подлости". Побывав "в круге первом" остался навсегда опаленным адским пламенем всех остальных. Не надламывался, даже когда бывал "переогромлен" своим веком. "Отбор в народ — вычеканил летописец Гулага — происходит поштучно". В эпоху, которая делала из людей гвозди, он всегда оставался живым и сам запечатлел на ней свой профиль.